Для того, чтобы попасть на станцию метро, расположенную возле моего микрорайона, нет необходимости спускаться в подземелье. Наоборот, пройдя через классические, качающиеся туда-сюда, двери и успешно преодолев турникет, нужно подняться по широкой, но такой серой лестнице.
А на улице, чуть левее этих самых туда-сюда дверей, начиная с девяностых и вплоть до недавнего времени, располагался пункт обмена валют. Именно туда я заняла неожиданно длинную очередь, прежде чем, взявшись за поручень в вагоне, уйти в привычную медитацию, когда тело бодрствует, но большая часть мозга отключена и погружена в какое-то сомнамбулическое состояние до того момента, пока двери не раскроются на нужной мне станции. Конечно, это если со мной нет какой-нибудь книги.
Мне нужно было обменять сто долларов. Замечу, что для середины девяностых годов, именно того времени, когда происходили описываемые мной события, это была приличная сумма. В нашем городе — едва не средняя зарплата офисного работника.
В этот момент кто-то легонько тронул меня за плечо. Обернувшись, я была ослеплена улыбкой.
— Девушка, вы сдать или купить? – спросил высокий симпатичный парень.
— А что? – ответила я, все еще внутренне сопротивляясь.
— Мне срочно нужно купить доллары, — продолжая улыбаться, он сложил руки на груди в молитвенном жесте. – Срочно! Машину покупаю. Чуть-чуть не хватило. Вы можете мне продать? Не могу стоять в очереди. Просто, не могу.
— Ну, не знаю…
— Я заплачу чуть выше курса, — тут он назвал круглую цифру. – Какая вам разница, кто их купит? Ну, пожалуйста. Сколько вы хотите сдать?
Его улыбка уже выжгла мне глаза и двигалась все глубже и глубже.
— Сто долларов, — сказала я и протянула бумажку в слабеющей руке.
— Прекрасно! – воскликнул он и взял деньги.
— Но здесь нет ста долларов, — он вернул мне купюру.
— Здесь всего один доллар, — сказал парень, и улыбка исчезла с его лица. – Шутите вы, девушка.
Сказал, и, развернувшись, мгновенно растворился в толпе, спешащей во всех направлениях. А я осталась стоять, сжимая в руке один доллар.
Не помню, как добралась домой. Двигалась будто в густом вязком тумане, едва переставляя ноги. А через месяц позвонила Ленка и сказала, что надо идти хоронить Валю.
Не могу сказать, что это стало для меня неожиданностью. Мы все понимали, что этот день неизбежен.
— Рак…, — констатировала очевидное Ленка. – Малого жалко. Ему всего два года. В прятки играть любит.
Да, я тоже вспомнила Илюшу, играющего с Валей в прятки, и мы обе разрыдались. А насколько драматично смотрелось присутствие ребенка на похоронах матери – словами не передать. Его просто не было с кем оставить. Ни одного родного человека, кроме отца и матери. Теперь уже кроме отца.
Не уверена, что малыш до конца осознавал, что произошло. Наверняка он испытывал грусть от того, что мама больше не хочет с ним играть. Или плакал, проникшись всеобщим настроением. Но вот кто-то отпустил его руку, и, неожиданно смеясь, и смешно переставляя маленькие ножки, Илюша начал бегать возле крестов и прятаться за них, будто играя в прятки с кем-то, кого мог видеть только он.
Я попросила Ленку указать мне на молодого отца, и мои глаза встретились с ним. Я видела, что он узнал меня. Как и я узнала его, несмотря на то, что он больше не улыбался.
